И даже небо было нашим - Паоло Джордано

– Что ты творишь? – набросился он на меня.

Я объяснила, что мне срочно надо в туалет, и он помог мне слезть вниз.

– Только скорее!

Выйдя из туалета, я встретила Данко, но мы сделали вид, будто незнакомы. Странно, мы ведь не договаривались о встрече в этом месте, скорее, это чутье привело нас сюда. Наверное, нас уже ищут, подумала я, а впоследствии узнала, что так оно и было. Я жестом дала понять, что замерзаю. Данко пошел в магазин при заправке, но там не оказалось ничего подходящего, только смешные детские плащики с портретами супергероев. Он все же взял две штуки с витрины, якобы в подарок детям. У меня самой, после того как я рассчиталась с перевозчиком, совсем не осталось денег. У выхода я взяла с полки пакетик с готовым завтраком, но положила обратно. Данко все понял, купил завтрак и пачку крекера. Вышли мы порознь.

Когда мы заворачивали за угол, направляясь к стоянке, то увидели словака, который разговаривал с полицейскими: вид у него был спокойный. Я так испугалась, что не могла пошевелиться, пока Данко не взял меня за локоть и не потянул назад. Несколько минут мы с ним стояли, едва дыша, прислонившись к стене, из-за которой вот-вот могли показаться копы. Берн не выходил из своего убежища. А вдруг его обнаружили? Я сказала Данко, что надо перелезть через ограждение и бежать в поля. Не может быть и речи о том, чтобы бросить Берна одного, ответил он. Когда мы снова выглянули из-за стены, полицейских уже не было. Словак ждал нас у грузовика.

– Что им было нужно? – спросила я, но он сделал нам знак поторопиться. Он протянул мне пустую пластиковую бутылку и сказал: «В следующий раз воспользуйся», – не сообразив, очевидно, что у меня это не получится. Потом показал на еду, которую я держала в руках, и выразительным жестом дал понять, что задушит меня, если я оставлю крошки в салоне машины. По-моему, он не шутил: он вполне был на это способен. Мы не могли бы найти лучшего помощника, который казался бы менее заинтересованным в судьбе оливковых деревьев, в нашей или кого бы то ни было на этой планете. Его тошнило от нашего присутствия, но деньги для него были важнее.

Джулиана раздавила окурок в пепельнице, которая находилась между ней и мной. Там уже лежало несколько окурков, и от этой кучки сильно воняло. Должно быть, Джулиана перехватила мой взгляд, потому что сказала:

– Да, знаю, они разлагаются десять лет. И стоят они на этом острове непомерно дорого. Но сейчас не самый подходящий момент, чтобы бросить курить.

Она захлопнула крышку пепельницы.

– У тебя есть жвачка? – спросила она, и в ее голосе впервые за все время послышались веселые нотки.

Она прищурила глаза, а щурилась она постоянно, это был нервный тик, которым, насколько я помнила, она раньше не страдала. Чтобы не столкнуться с ехавшим навстречу грузовиком, она слишком сильно взяла вправо, заехала на бордюр, из-под колес отскочил камешек и стукнул по ветровому стеклу.

– Сколько разлагается жвачка?

– Она биоразлагаемая, – ответила я.

– Мне тоже так говорили. Раз она биоразлагаемая, выбрось ее в окно. На самом деле у нее на это уходит пять лет. А у батарейки?

– Не знаю.

– Ну же, думай!

– Можно обойтись без загадок? – раздраженно спросила я.

– Мы играли в эту игру во Фрайберге, – сказала Джулиана. – Мы придумывали много всяких развлечений, чтобы скоротать время.

– Во Фрайберге?

– У отца Берна.

На мгновение Джулиана отвернулась: на лице у нее отпечаталось презрение.

– Это там мы жили.

– Берн не видел отца с самого детства, – заметила я.

– Может, и не видел, зато слышал наверняка. Иначе не знал бы наизусть его номер телефона. Может, ему не хотелось об этом рассказывать. Берн может быть очень скрытным, когда дело касается некоторых вещей, точнее, не скрытным – непроницаемым. Думаю, его отец – одна из таких запретных тем, и тут он, на мой взгляд, поступает правильно.

Эта манера говорить о Берне, сообщать о нем нечто новое, давая понять, что теперь она знает его лучше меня, несомненно, доставляла ей живейшее удовольствие. И все же я не удержалась и спросила, почему Берн не любил говорить о своем отце.

– Скажем так: не всякий хотел бы иметь его своим соседом. В частности, он занимается тем, что перепродает произведения искусства сомнительного происхождения.

– Краденые?

И снова Джулиана пожала плечами:

– Думаю, он продает их не сам, он только посредник, а то он был бы гораздо богаче и вел бы другую жизнь. Но у него целый склад произведений искусства, в основном африканского и доколумбовой Америки, скульптур, масок и так далее. Все это он держит в помещении, похожем на гараж, в котором почему-то есть ванная и холодильник, маленький, как мини-бар в гостинице. И еще у него там высокоскоростная оптико-волоконная связь. Наверное, он проводил там много времени. Как бы то ни было, он поселил нас там. Примерно на тринадцать месяцев.

Перед свадьбой, когда я спросила Берна, не хочет ли он пригласить на торжество своего отца – это стоило мне огромных душевных сил, потому что он окружил тот период своей жизни непроницаемой тайной, – он посмотрел на меня, как умел смотреть он один, и сказал: понятия не имею, где он сейчас, мне это неинтересно. Оказывается, его отец всегда жил в своем родном городе, Фрайберге, и они общались по телефону. Когда они разговаривали? Когда меня не было дома? Или когда он уходил в оливковую рощу, чтобы ощутить единение с природой?

– Значит, вы жили там, – сказала я, ощутив вдруг прилив грусти.

– Это был наш немецкий период, как мы любим его называть, – сказала Джулиана. – Вся печаль мира словно сосредоточилась в этом месте, хоть мы и не смогли толком увидеть город. Иногда мы по одиночке выходили на улицу, но надо было быть очень осторожными. Немец нам это запрещал.

Немец. Черный копатель.

– Данко там было не по себе. Ведь это же склад произведений искусства. Он постоянно говорил, что этим вещам место в музее, что мы, живя здесь, становимся сообщниками Немца. Как будто это была наша самая большая проблема. Но он тогда плохо соображал. Та ночь в «Замке сарацинов» подействовала на него сильнее, чем могло показаться. Он просыпался среди ночи, оттого что не мог дышать, сбрасывал одеяло, которым мы укрывались втроем, и начинал расхаживать по комнате, бормоча что-то невнятное. У него и раньше, в